На саммере меня никто не читает, поэтому получился самый честный днев.
Ноготь сломала я, а сука лицемерная - она, конечно.
Из-за болезни я вылетела куда-то за горизонт событий, а возвращаться хочется самыми простыми путями. Посмотри на себя и сделай себе поблажку, давай. А потом всю жизнь презирай и ненавидь себя за это.
Завышенной самооценке приходится соответствовать. Или нет. Все равно тупая истеричка - она.

Нет никаких сил больше дышать больницами

Каменное чудовище не радовало ни погодой, ни запахом. Где-то витала загазованность, откуда-то доносились звуки помоев и чаек, кружащих над баками. Новостройки в неравном бою отступали все дальше за черту города, но центр оставался нерушимым, богатым, вычурным и подгнивающим. Каждый снег, каждый дождь с усердием сдирал краску с фасадов, забивался во все щели и сколы, атаковал крыши и трубы. Дорога крошилась под ногами от каждого шага, но он назло топтал асфальт лишь сильнее.
Механически выхватывал лица мужчин и женщин, детей и стариков. Не было взглядов, только бесконечные спешка и суета. Чем больше проспекты, тем меньше глаз, но сегодня и крохотные улочки сверкали пустотой.
Бар смотрел исподлобья вывески, пропуская в себя всякого каждого. Всё это напоминало бред. Удушливые пары алкоголя и каких-то закусок, смех посетителей больше походил на крики тех жадных чаек. Всё отвратительно честное.
Инструмент расстроен от холода и сырости. Слабые тонкие пальцы подкручивают колки, натягивая струны на нужную высоту. Нет никакого желания заморачиваться с чистотой тона, - никто из этих животных не способен оценить, - но какой-то злобный перфекционизм заставляет гитару звучать, как положено.
Он смотрит на часы – еще слишком рано, в кармане лежат бесконечные минуты, но публика уже оживилась. Подбадривающие свистки, крики «давай!», его презрительная – к себе? – ухмылка. Нет, так нельзя.
Минуты текут, внимание к нему ослабевает. Просто сидит и выжидающе смотрит – в самом деле, может пришел посмеяться, может вовсе не умеет играть.
Может, и не умеет.

Сидим втроем. Я, убитая, ровным голосом рассказываю ужасные вещи, но тут же ободряю и себя, и их. Катя говорит тихим голосом, разливаясь по комнате горечью и тоской. И это так не похоже на нее. Вика уже пережила свое, и изредка ее дергает и метает в разные стороны.
Жизнь успела устроиться и разрушиться у всех нас. Теперь Вика учится в консерватории на специальности, которую не любит. Учится, чтобы учиться. Учится, чтобы потом работать.
Катя уже не учится - она все оставила ради семьи, а "семья" все высосала и ушла.
Я успела сменить три города.
Мы сидим втроем, сильные и независимые, с огромными жжеными дырами в сердце - у каждой по своей причине. И Вика вдруг спрашивает, пишем ли мы после училища хоть что-нибудь. Хоть изредка.
Я киваю, одна. Но это лукавство.
Те поганые импровизации не стоят и гроша. И музыкой их назвать нельзя.
Ничто из созданного мной нельзя назвать творчеством. Продукт масскультуры, отрыжка великолепных маэстро ушедших лет. Саша, мы не из разных миров. Но наши с тобой творческие сферы так далеки друг от друга, что мы не позволяем им ни столкнуться, ни сблизиться. Лишь стыдливо приоткрываем завесу один другому, чтобы тут же захлопнуть. Какие же мы с тобой ранимые…
Но на сцене только один творец.

Дверь натруженно заскрипела, и тонкий металлический свет ворвался в полыхающую тьмой прихожую. Сгорбленная тень скользнула внутрь, с грохотом запирая замки. Выдох.
Один ботинок остается сиротливо сторожить порог, второй ныряет под шкаф, будто желая спрятаться от хозяина насовсем. Шарф долго борется за свое законное место на шее, но все же сдается под напором скрюченных пальцев. Восемь шагов до кухни. Кажется, лампа перегорела позавчера. Неважно, руки все помнят наощупь.
В окно смущенно заглядывает свет фонарей, но все же не может проникнуть через плотную ткань штор. Тень раздраженно одёргивает задравшийся край, и теперь в глухой комнате мерцает лишь назойливая микроволновка. 23:21.
Слишком поздно. Нет сил разогревать еду, нет сил раздеваться. Холодный кофе, недопитый с утра, бросается со стола в руки. Еще одна ночь, посвященная самой себе. Еще один день, отнимающий все. Никогда не закончится эта рутина.

Утро заполняет квартиру гомоном улиц, пробивающимся даже сквозь наглухо закрытые окна. Духота последних теплых дней оседает на лбу испариной. В городском котле мешаются дни, события, люди, машины. Какой сегодня день, какое число?
Вчерашняя тень поднимается с мучительно взвывшей кровати, ковыляя к оконной раме. Наконец через распахнутое настежь окно в квартиру влетают тяжелые гудки, загазованный воздух, крики и разговоры.
Надрывается телефон, хриплым голосом кидаясь сигналами во все пространства. Голова морщится от боли, иглы воют внутри, глаза не разлепляются на ссохшиеся губы. Голод точит подкорку, свербит слабостью по всему телу. Коварные уши не хотят слышать. Тень идет на кухню, разбивает последнее яйцо в жадно шкворчащую сковороду. Стены и углы собрали свой маленький отряд, готовясь к бою. Капитан-потолок готов обрушится всей мощью побелки, бушующее море пыли под ногами ждет любого неверного шага, чтобы поглотить навечно. Тень бросается под вопящие ледяные струи, кричащие, давящие, и каждая – пуля. Чистые полотенца попрятались или совершили массовое самоубийство. Вода под ступнями недовольно чавкает ледяной плиткой.
Дверь хлопнула и натруженно заскрипела.

Додышала до момента, когда замечаю рекламу вместо музыки лишь на 20-й секунде.

Где найти вдохновение? Как оно мучительно призрачно, невесомо и неощутимо скользит меж пальцев… Мой родной, мой любимый, словно грозовая туча, готовая вдруг разразиться тысячами молний, так ожидаемо и так неожиданно. Я отдаюсь во власть его, в запах его и во взгляд его. И каждый день отдаюсь. Он и есть - вдохновение, со всей нашей скорбью, со всем нашим счастьем. Пусть проживем короткую, но яркую жизнь, полную любви и безнадёжности.

Хотя имя твоё - надежда…

Самое главное, наверное, сбежать от А.
Скрыть все свои мысли и стечь водой с его ладоней. Но вода прозрачна - чиста и непорочна. А я?
Чем чаще думаю о нас, тем больше нахожу в своём сердце дикой звериной жестокости. Такой делает меня боль? Или?
Я теряю себя и взамен подсовываю зеркало. Ему, ей, им. Как вы ко мне, так и я к вам, получите. Но это ничего не значит.
Как не значили объятия и намёки А-ны.
Чтобы сделать больно человеку, увлечённому тобой, - увлекись другим.
Чтобы сделать больно любящему тебя - умри или исчезни.
Только вот я не хочу делать больно. Если честно, я уже ничего не хочу.

Мы ссоримся, ссоримся, ссоримся - и я никогда не пойму почему.
На финском всё получается хорошо, я тянусь ввысь и тяну за собой других. Любимое языкознание хромает, современный русский… ох, лучше не вспоминать.
Зато я люблю историю. На практикумах только меня и слышно - я правда готова рассказать всё, что знаю и думаю, и мне тяжело даётся слышать ответы других - скупые, заученные, без ощущения понимания рассказанного.
Я удивительно дружу со всеми, но друзей у меня нет совсем. И я надеялась потянуться к кому-то, стать с кем-то лучшими друзьями (подругами), надеялась обзавестись чем-то таким, что иной раз важнее учёбы, карьеры и знаний.
Надежды идут прахом. Рядом со мной замечательные и очень разные люди. Некоторые уже - сложившиеся личности со своей системой убеждений и мировоззрения; другие же - милые дети, только-только постигающие мир. Я застряла где-то посередине, между. Те убеждения, что я приобрела за годы своей жизни, крепче камня. Но к многим вопросам придётся искать ключи и отмычки.
Так что же не так?

Да, отлично.
Аня и Таня сказали, что они ужасные гомофобки. Проблема не в этом. Проблема в гордости, с какой были сказаны эти слова.
А потрясающая хромая логика: "Когда гетеро целуются на улице - это адекватное проявление чувств, когда геи целуются на улице - это пропаганда". Простите, что?
Наверное, чтобы не рассориться в пух и прах, нам лучше просто не общаться на любые острые темы. Хотя это позиция страуса, сующего голову в песок.
Второй отвратительный момент - меня осудили за то, что я предложила не кричать на всё кафе об особенностях менструального цикла, овуляции и прочего. При том, что с нами за столом сидел парень. Да, конечно, это нормальный и естественный процесс, но зачем поднимать эту тему в кафе?

Еле отдираю одно веко от другого, сползая с кровати, по-вийски хрипя и открывая окно. Будильник только что доголосил, но уведомление не пропало с экрана - это адское устройство хочет, чтобы ровно через сутки я так же хрипела и сползала с кровати и бежала на контрольную по английскому. А я через сутки хочу спать блаженным сном и ни о чём не думать. Но победит будильник, потому что на английском в этом семестре по многим обстоятельствам я была от силы несколько раз.
Я беру сегодня с собой всё, действительно всё. Уношу из квартиры самое ценное, чтобы загнуться от тяжести, пиля на пятый этаж в вузе, и умереть до того, как закончится этот ужасный, ужасный день. Я беру с собой: ноутбук (писать конспекты на языкознание и историю античной литературы, а так же скинуть фш с флешки знакомой), фотоаппарат (сфоткать для афиши наши с Таней занятия на кантеле), кантеле (по той же причине, а ещё нам кровь из носу надо порепетировать), таблетки (ещё слишком рано их пить, а когда вернусь - будет слишком поздно), сменку (придётся долго тусоваться в универе), еду (собственно, по той же причине). Сегодня ещё отработка истории и две репетиции, да. И хор.
Я не знаю, где я в этой жизни косячу. На хор я еле успею и, кажется, после первой репы с Таней на кантеле нет смысла ехать домой, чтобы даже бросить вещи. Неужели мне надо пережить семнадцать часов на ногах, из которых тринадцать будут забиты учёбой и репетицией?..
Господи помилуй, я ощущаю себя девяностолетней старухой. Я хочу смотреть кино, есть и спать(

Саша всю ночь был рядом. Перед сутками работы с ночным дежурством, он всё равно был рядом, отвлекал, обнимал. Я не очень понимаю пока, в чём проблема; наверное, организм перестраивается под курс таблеток и вообще очень резкие изменения в режиме и жизни целом.
Я сумела более ли менее тактично отшить парня с хора. Он очень хороший, в этом и была основная проблема - нехорошего ведь можно послать без мук совести. Впрочем, дело было ещё и в том, что из-за своей неуверенности в себе я была почти уверена, что напридумывала себе эти ухаживания. Оказалось, нет. Итого, третий отшитый ухажёр только за эту осень, если считать того мудака из Б.Кинга.
Сегодня перекрасилась в брюнетку, оттеночным. Получился очень приятный мягкий ореховый цвет, и я, если честно, в восторге. Выгляжу взрослее, худее и строже, что мне безумно нравится. Нравится, что характерно, всем, кроме Саши. Я стараюсь не обижаться - как на вкусы можно злиться, но… не знаю.
Нам очень много задают, я же концентрируюсь на языках и репетициях. Самое главное сейчас отыграть концерт девятого ноября достойно, а дальше уже можно будет разобраться с текущими проблемами.
Транквилизаторы делают меня чудесно спокойной, но постоянно хнычущей. Впрочем, я учусь бороться с этим.
Мы сегодня очень долго занимались, и теперь ноги болят ну просто ужасно. Мышцы натружены, и я жалею, что не делаю растяжку перед репой. Теперь буду.
Огромно благодарна Саше С., что занимается с нами. Ей бы нафиг это нужно, но вот она вытаскивает нас каждый раз, и мы сегодня прогнали номер до конца. Чудо. У меня получаются фигуры из 24 прыжков подряд, и хотя я быстро устаю, но они получаются!
Нужно учить песни. Вообще нужно заняться вокалом серьёзнее и более сознательно. Распеваться каждый день. Иначе голос подкидывает всякие неожиданные неприятные штуки в технически непростых песнях. Значит, надо работать. Много.
Заканчиваю на сегодня. Я очень скучаю по моей очаровательной полячке. Стоит написать ей.

Я настолько со всем не справляюсь, что завтра пойду топиться в Онего.
Наверное, это просто порыв отчаяния. Господи, надеюсь, вода ледяная.

Ну вот. Настал тот момент, когда мне просто не с кем поговорить. Просто некому сказать, что у меня на душе.
Винить в этом кого-то конкретного или, тем более, Сашу, было бы глупо. Хотя, бесспорно, отчасти мне пришлось когда-то выбирать - он или приятели. Но я нисколько не жалею.
Просто сейчас мне не с кем поговорить. Совсем.
И это не беда, и двигаться нужно дальше. Но я одна, совершенно и абсолютно одна.